226
гильно тяжелым камнем религии, непрерывно твердя мне о доб
родетелях и наказании, сами погрязли в грехе дальше некуда. Я
сильно разозлился и выпалил в лицо матери все, что мне было из
вестно, после чего предложил ей сначала помолиться о собствен
ных грехах и грехах его преосвященства, а уж потом указывать
мне на мои. Она смертельно побледнела и схватилась за сердце.
Потом попыталась что то сказать, но не смогла, и быстро ушла
прочь.
На какое то время меня оставили в покое. Я все так же наве
дывался в дом епископа для выполнения своих обязанностей, но
мать больше не заставляла меня убивать все свободные часы на
прежние занятия с книгами, чтением молитв и покаянием в том,
что мне никогда не было понятно по своему отношению ко мне.
Спустя пару недель она позвала меня к себе и с каким то
надрывным отчаянием стала рассказывать то, что я в общем то
уже знал и без нее.
Ко всему прочему, я понял, что ежедневное созерцание плода
ее греха, которому она продолжала предаваться, так сильно угне
тал ее совесть, что она фактически стала пытаться искупить свою
вину перед Богом заставляя меня едва ли не с пеленок замаливать
этот грех за нее. С колыбели делая из меня какого то монаха, она
заглушала голос собственного прегрешения, думая, что поступает
единственно верно, готовя из меня будущего затворника, который
все свои дни должен будет провести в келье, молясь за искупление
грехов и даже не понимая, какой и чей этот грех на самом деле.
Она думала, что отдавая ребенка служению Богу сможет обрести
покаяние и утешение.
Можете резать меня на части, но я никогда не мог понять,
как можно заставлять других людей искуплять свои собственные
ошибки, особенно если эти "другие люди" — ни в чем не повинные
дети. Моей любви к человечеству в целом это отнюдь не прибави
ло, равно как и в частности.
Мы долго говорили. Я сказал, что не питаю к ней дурных
чувств, но и обращаться с собой так как прежде более не позволю.
Она пыталась мне сказать, что его преосвященство очень разгне
вается. Я сказал, что его преосвященство может убираться к дья
волу вместе со своими проповедями. Мне тяжело было быть участ
ником этой сцены, когда мать, прежде всегда такая выдержан
ная, жесткая и суровая, металась по комнате с рыданиями, зала
мывая руки и умоляя меня простить их и забыть обо всем. Про
стить я мог, но забыть и сделать вид что ничего не произошло, и
жить так как я жил прежде, было невозможно. Я сказал ей об этом
без всякой злобы или из чувства мести или обиды. Я просто сказал
