672
жен занять здоровый мужчина! Это же касается и детей. Из них
еще неизвестно кто вырастет, если вообще вырастет. Забота о по-
томстве — прекрасно, однако забота должна быть разумной, а не
в ущерб здравому смыслу. А что мы имеем в итоге? Спасательный
челнок падает на дикую планету, а на его борту дети и старики.
Все трудоспособные мужчины дружно и по-джентльменски погиб-
ли вместе с кораблем. Те самые, что должны были обеспечить вы-
живание пассажиров челнока. Тех пассажиров, что следом загнут-
ся и сами, ибо никто из них не способен поддерживать общее про-
должительное существование. Вы все искали причину, по которой
Плесцилла Корундорус убивает одних и оставляет в живых других.
А причина ведь проще некуда! Уцелели наиболее полезные члены
экипажа. Либо перспективные, как Вайолет. Тратить дефицитный
кислород на никчемных стариков имея реальную перспективу по-
губить молодых и одаренных — о, да, поступок правильнее некуда!
Что ж, давайте все дружно и сдохнем — так ведь никому обидно
не будет! Кстати, не стоит понимать меня превратно: старики
имеют право на жизнь и уважение, если этой своей жизнью они
его заслужили. Однако если выбирать между тем, кто еще идет по
своему пути и тем, кто его заканчивает, то лично для меня реше-
ние очевидно.
От таких рассуждений Себастьяну стало не по себе, если в его ны-
нешнем состоянии это описательное словосочетание вообще хоть
как-то подходило. Несмотря на вопиющую возмутительность, в
речах Мелиюбиуса звучала известная логика, и прежде неодно-
кратно высказываемая за всю историю человечества. Различие
заключалось в том, что люди друг с другом спорили, пытаясь най-
ти равновесие между гуманностью и здравым смыслом. Мелиюби-
ус же всякую гуманность в принципе отметал, принимая свою
точку зрения за непреложную и неоспоримую истину. Однако и
приравнять его к бездушной машине не получалось. Ради Аулины
он пощадил Сару и Йонаса, умершего совсем по другой причине.
Он же оставил в живых и Кимберли, хотя свернуть этой стерве
шею чесались руки даже у Себастьяна. В машинную логику это не
укладывалось. Да, у искусственного разума имелись свои чувства
и своя мораль. Просто она не совпадала с человеческой. А это
опять приводило к мысли, что Мелиюбиус прав, называя себя
принципиально ДРУГИМ. Ведь так, де-факто, оно и было. Правда,
от осознания этого обстоятельства легче ничуть не становилось.
Строго наоборот, ученого аж затрясло от грядущей неизвестности.
Неизвестности, мягко озарявшейся сиреневым светом.
— Ты до сих пор пытаешься придумать, как меня остановить, —
печально констатировал искусственный разум. — Плохо. Я не могу
